Я проснулся и, еще не открыв глаза, понял: ее снова нет рядом. С ее стороны кровати тянуло холодом. И я даже не стал проверять, отвернулся к стене и принялся думать. Сколько это будет продолжаться? Сколько я буду это терпеть? Тихо отъехала входная дверь – она вернулась. Я закрыл глаза. Сквозняк пощекотал щеку – она прошла мимо, затем потеплело – она наклонилась и прислушалась к моему дыханию: сплю ли? От нее пахло землей, травой, росой и грязью. Снова влезла тоскливая мысль: с кем она там… прямо на траве. Что же, убегает от меня, находит первого встречного и падает прямо там, где найдет? Раздвигает ноги, и… Некстати вспомнил про Рубеж. Или кстати? В последнее время часто его вспоминаю. Неудивительно – после смерти Рихарда. Перед глазами стоят обломки его «шольца», раскуроченные, вывернутые колеса, смятая жесть – вся в пятнах крови. Время научило нас летать, жить под землей, под водой и в космосе, но не отучило быть белковыми существами, зависимыми от лейкоцитов и тромбоцитов. Мы можем залатать жерло вулкана, но не можем срастить разорванное сердце. А Лянка смеялась. Когда я выковыривал куски друга из раскоряченной машины, она смеялась, и я думал: нервное. Он ведь выбрал участок неподалеку от нас, и мы первые прибежали на грохот. Только потом она стала странная. Появилось в ее глазах что-то такое… Стала меньше общаться с подругами. А еще я нашел сверток. Лянка вернулась из душа, тихо опустилась на кровать и моментально отрубилась. Ну да, устала, подумал я зло. Встал и, не глядя на нее, оделся и ушел. Самый рассвет – холодно и тошно. Еще один гребаный день. Соседи спят – во всех домах темные окна. Вот встанет солнце, и все разбредутся по своим домам – от любовников, случайных и постоянных. Еще часа три до Утра. Вот именно так – не до того, как встанет солнце, а до того, как оно преодолеет высоту Рубежа и наконец-то осветит наше захолустье. Ученые что-то там посчитали, высоту, ширину, плотность Рубежа, но до сих пор остается только один непреложный факт: его не преодолеть. Ноги сами понесли меня к стене. Идти недалеко – пару сигарет. Вот она, родимая. С той стороны ко мне спустился анти-Я. Черт ее знает, эту стену, как она это делает. Вроде прозрачная, невидимая, и все такое же, как тут, а вот отражает того, кто к ней идет и ставит железобетонным препятствием. Самолет летит – и таранит точно такой же, летящий навстречу. Танк стреляет – и взрывается от своего же снаряда. И я не стал исключением – покидал в свое время камешков, потом лечил синяки и ссадины. Я медленно побрел вдоль стены. Анти-Я пошел рядом. - А ты постарел, приятель, - буркнул я ему. Еще одна особенность анти-Я – они никогда не повторяют наших слов. Просто молчат и улыбаются. Вот и сейчас он усмехнулся. - Жаль, ничего не скажешь, - продолжил я. – Может, видал, с кем тут Лянка… - Почему здесь? – спросил я, как бы за него. - Так вот же, такая же трава, такая же грязь. С кем она тут? Со своей анти-Я? Лижутся тут они, сосутся, что делают? И зачем? Ей меня не хватает? Он улыбался, сволочь. - Почему, а? – тоскливо продолжил я допрос. – У всех так. Я далеко не худший. Вон хоть Тони… Она могла быть с ним – и что бы ее ожидало? Очередь в гареме? А у меня она одна. И никто другой не нужен. Мы с ней уже… - я прикинул и понял, что забыл, сколько. – Много, в общем. При старых порядках уже помирать пора бы. Я дошел до места, где разбился Рихард. Снова накатила грусть. - И ведь смотри что, - продолжил я односторонний диалог. – Все повторяется, каждый гребаный день одно и то же, тот же гребаный февраль, то же гребаное двадцатое. Но те, кто ушли – не возвращаются. Каждое утро тот же костюм висит на стуле и ждет меня, даже если я его триста раз сжег, разорвал и даже съел. А Рихарда нет. Может, он так преодолел этот проклятый Рубеж и живет себе сейчас где-то в мае, а? И тут меня накрыло. Я плакал. Даже не плакал – ревел, размазывая сопли по небритым щекам. А этот сволочь сидел рядом и улыбался. Даже ржал, наверное, надо мной. Над моей никчемной жизнью – без будущего, без надежд и, скорее всего, без Лянки. Глубокое, как жопа, одиночество. В котором я никогда не узнаю, как скрестятся мои и Лянкины черты в наших детях. И я понял Рихарда. Даже больше – будь у меня «шольц» - я бы сейчас, как он… И всем было бы лучше. Вон, Аника живет без него. Скурвилась, правда. Много пьет и дает всем. А чего бы не пить – печень каждый день новая. Интересно, вспоминает ли время, когда они с Рихардом приходили к нам в гости? Скорее всего, нет. Недавно, правда, она что-то такое вытворила странное: заявилась под вечер к моему дому, поманила в окно и, когда я вышел, набросилась, целовала так, что я думал, взорвусь от этого жара. Шептала такие слова, что, наверное, были ему, а не мне. Я оторвал ее от себя и бросил на газон. Ушел. Дома меня ждала Лянка. А назавтра Аника снова пила. Я встал, подошел к стене, прислонился лбом и ладонями к анти-Я, закрыл глаза и представил, что с Той стороны – Рихард, завыл тихонечко: - Дружище, забери меня, а? Ты доказал, что у тебя яйца крепче. Я не могу. Протяни руку, дерни меня туда, и пойдем вместе нажремся – так, чтоб наутро трещала башка и от вида пищи выворачивало желудок. Как же я хочу снова испытать это! Где-то позади хрустнула ветка. Я отпрянул от стены, вытирая лицо. Но нет, кажется, никого. Я обернулся, посмотрел в свои мертвые, пустые глаза и побрел прочь. Надо было как-то пережить и этот день тоже.
|