|
Метель ерошит мою белосолнечную шевелюру. Ты достаешь из машины багаж. Расцеловав, отдаю укутанную Лапочку в твою правую руку. В левой – чемодан. Ты предо мной безоружный. Быстро опушивающаяся снежинками вишневая рубашка раскрывает черные кудри. Я впускаю в них пальцы и льну к твоему плечу.
- Брысь! – ты говоришь.
- Мм, – я хнычу, – таак не хочется оставлять тебя на два дня...
- ...другим! – ты дразнишься. – Смотри, сама не споткнись!
- На таких не падают, – я под распахнутым пальто напрягаю свои, как ты дразнишься, точеные из слоновой кости ноги в трико безупречных очертаний.
- Наоборот, именно на белых падкие, аж жуть: вся смуглая живность – испанцы, итальянцы, францы...
Я запираю твой рот, алчно вдыхаю из него все ехидности, что могли б еще следовать, хватаю сумку и брусь в родной аэропорт.
Скоро приходит сообщение. Всмех отзваниваю:
- Да я ж тебя еще больше!
*
Громадный аэропорт. Меня встречают и доставляют в гостиницу. В вестибюле здороваюсь с некоторыми участницами возле бара и направляюсь в свою комнату.
Все живут в уютных двухместных номерках. У меня отменная сокомнатница: хохотливая пожилая россиянка. Притом не очень в ладах с английским и рада переводчице с прибалтийским акцентом.
*
Вводная сессия начинается в пять. Сразу замечаю его. Помимо седого хозяина семинара – единственный мужчина. Смуглый, кудрявый, с проседью на висках. Прилегающая рубашка обтягивает рельефные плечи. Обнаженные улыбкой перламутровые зубы слишком ослепительны, чтоб быть естественными.
Мое место у круглого стола – прямо напротив него. Сажусь, скрещиваю ноги, подтягиваю вперед миниюбку и усаживаюсь наискось, чтоб не пялиться на него все время.
Поочередно представляемся. Он грек. Важный, из международного комитета. "Любите и лелейте его!" – хозяин подшучивает.
*
Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. На меня оборачиваются все. Он – в изящном костюме, сударыни – кто еще в спортивных штанах и свитере, как на семинаре, кто нарядилась в джинсы и футболку. Я так не умею. Мое аскетично замкнутое коктейльное платьишко обнажает, как ты дразнишься, чульи швы со стройных каблучьев по самый скандал.
Выискиваю свободное место. Одно рядом с ним. Перламутрово зубастая улыбка слишком сердечна, чтоб быть естественной. Не решаюсь направиться туда, но он встает и отодвигает стул.
Треплемся с окружающими дамами. Избегаю нечаянного обращения к нему. Но ловлю себя на том, что говорю для него. Я очень остроумна.
Он крайне остроумен.
Приходит сообщение. Улыбаюсь и отвечаю.
*
После ужина все рассасываются по номерам. Мы с русской – в староград. Заснеженная средневековая постройка за месяц до Рождества уже сказочно высвечена, и я чувствую себя вне реальности.
Неподалеку встречаем хозяина с ним. Продолжаем путь вчетвером.
- Что это за памятник? – я спрашиваю хозяина.
Чувствую легкое прикосновение к плечу:
- Я тебе расскажу!
Минуточку серьезно слушаю. Потом уже несерьезно. Он ничего не знает о памятнике.
Всю остальную прогулку до полуночи хохочу. Он все рассказывает, рассказывает – обо всем, что видим. И все это неправда. Он несет, как ты: полную чушь, остроумно, мило и изящно.
Он открывает дверь даме, подает руку – не мне одной. Приятно, но не мелочь.
"Доброй ночи" дружески сдержано. Сердечно перламутровая улыбка – естественна.
*
Следующий день – практика в манежной пыли. Эластичные джинсы натягиваю не только ради удобства: моим ногам на пользу неусовершенствование их очертаний.
В деле я дока. Лучше евротряпочниц. Он видит это. Я хочу, чтоб он меня видел все время.
Он очень видит меня. Все время.
*
Ужин в ресторане. Являюсь с опозданием. Все оборачиваются на меня. Я в пурпуре, разрезанном до чульего кружева. Мои беломраморные плечи к концу осени загорели, как ты дразнишься, до черна слоновой кости.
Джинсов и футболок сегодня меньше: и другие участницы переоделись в женщин.
Выискиваю место. Одно находится искоса напротив отворотов его смокинга. Я отодвигаю стул. Он встает и склоняет голову. Перламутровая улыбка слишком естественна, чтоб быть просто сердечной.
Беседуем с окружающими дамами. Говорю без нужды громко. И его слышу хорошо.
Мы предельно остроумны.
*
- Позволите пригласить ваши шпильки потоптать заметенный староград?
- Единственный способ узнать: пригласить!
*
После недолгой прогулки вьюга заметает нас в теплую кофейню. Греемся горячим вином. Он говорит все время.
Ненавязчиво играет рояль.
Вдруг его пальцы ненавязчиво играют моим белосолнечным запястьем. Это не мешает беседе. Я хохочу все время напролет.
- Можно мне закурить? – он обращается за разрешением, как всегда.
- А мне?
Он закручивает и мне косячок своего ладана. Вообще-то, я не курю. Однако ж его дым превкусён.
Сердечная естественно перламутровая улыбка вдруг превкусна. Это на миг прерывает беседу.
Приходит сообщение. Улыбаюсь. Отвечу позже.
*
- Не замерзла? – он спрашивает в лобби, осторожно стряхивая с меня снег.
- Не-а, – я лгу.
- Позволишь мне показать свой номер?
- Могу показать и наш – у всех же одинаковые!
- Не у всех, я свой утром сменил. На люкс, – он лукаво смотрит мне в глаза, – наш.
- Не хватало крутизны?
- Жду гостей...
- В столь поздний час лютым зимним вечером?
- Северяне. Тьмы и стужи не боятся.
- А мы успеем разведать твой люкс до гостей?
*
Будуар королевский.
Звучит сиртаки: мило штамповый сувенирчик мне, мало знающей о его родине, от него, ничего не знающего о моей.
На столе – ваза красных роз. Тринадцать!
- Гостям, – он поясняет и зажигает свечи.
Возле постели за тумбочкой шторка. Тяну за шнурок: раскрывается стеклянная стенка душа.
- Тоже гостям? – я заигрываю. – Минуточку! – и проскальзываю туда, закрывая шторку.
Течет вода. Я пишу весточку.
*
Беззащитная спина изгибается и дрожит под едва терпимо щекотными ласками – то увиливая, то влачась. Он обвивает мои руки вокруг своей шеи и играет их кларнетом. Он пьет мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, срывает красный занавес вниз и жгучей магмой над тундробелосолнечыми сопками взвергает в алоснежные вершины. Потом легкой ватой поднимает меня и тяжелым золотом проливает по одеялу.
В накаленных губах тает черный капрон. Блудные пальцы лихорадочно собирают пурпурно прекрасные волны всё выше. Мой сувенир: искомой завесы нет, лишь беспощадно алосеверное сияние в солнцеплюшевой оправе – просветление взору, утомленному южнознойным бордо в ночетёмном бархате.
Меж чёрными кружевами безупречных очертаний под светотени свечей безудержно сыплется слепящий перламутр. В троне из слоновой кости по влажным от жажды губам льется песнь страсти чужим языком – сладко, горяще, пьяняще...
*
- Зайду в душ, – говорит он.
- Это такой греческий обряд после блуда? – я дразнюсь.
- После? Нет, между! – он аккуратно поправляет мне платье обратно на грудь. – Ты тем временем посмотри, что хочешь, – он включает телевизор, – но не вольна раздеться: не женский это труд!
Переключаю телепрограммы. Приходит весточка. Я улыбаюсь и тихонько отзваниваю. Потом выключаю телевизор и... отрываю занавес!
Плачущее стекло. Смеющий – темный, мускулистый, в мыльных кудрях с груди до упора, красив в своем немом расплохе.
- ?!
- Смотрю, что хочу!
*
Аэропорт. Толкучка. Еще слепым от скупых минут сна в кресле, взор нащупывает тебя...
Вот! Среди толпы шуб и фуфаек – яркопурпурная рубашка с черными кудрями меж свободных пуговиц.
Красные розы. Опять тринадцать! Вместе – словно на грядущий день рождения.
Поцелуй долог, горяч и алчен.
- Kак я ждал тебя! – ты шепчешь.
- Хочу тебя! – шепчу в ответ.
- Я доступен.
- А Лапочка?
- С мамой.
- Я умру, пока она заснет.
- Смотри, сама скорее не засни! – дразнишься ты.
Едем. Я выкладываю. Тебе все интересно. Как улетела, как приняли, как разместили, как семинар, как...
- Куда это? – я вдруг не пойму – и сразу же доходит. – Mы не домой?!
*
Будуар королевский. С джакузи посреди зала.
- Минуточку! – я выскальзываю в санузел.
Течет вода. Обмываясь, я с улыбкой киваю себе в зеркало:
"До? Нет, между!"
*
Щекотные ласки под блузкой – едва терпимы. Tы обвиваешь мои руки вокруг своей шеи и играешь их флейтой. Пьешь мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, поднимаешь занавес над тундобелоснежными сопками с еще не остывшей алой магмой на вершинах хрупких кратеров...
Приходит весточка. Ты улыбаешься:
- Oго! Теперь он – нас?
Mне не дразнится, я немо балдею.
- И как он делал дальше?
*
В душисто лепестковом бутоне в глуби гречески мраморной долины вьется песнь любви родным языком – нежно, щемяще, пленяще...
|
Вход
Регистрация
Альбомы
FAQ
